Но поговорить о том, каким был замысел скульптуры и справедлива ли критика в адрес ее автора, мне кажется, можно хотя бы попытаться, поскольку некоторые вещи выглядят вполне очевидными.
Хор раздраженных и даже рассерженных голосов деятелей шансона и других либеральных форматов культуры овеществил своими гневными обличениями лежащий на поверхности концепт: дескать, монумент возвращает к жизни антигуманную советскую стилистику, порожденную апологией военной агрессии.
Глубоко противное устремлениям всего прогрессивного человечества к миру величание стрелкового оружия – это апелляция к темным, низким милитарным инстинктам, русской Психее, чей облик предвечно искажен смутной завистью к чужому успеху, порядку и процветанию, желанием отобрать принадлежащее другому, отнять и подавить, сея повсюду семена разрухи и смерти.
Однако мне представляется, что те, кто считают себя представителями чистого и просвещенного знания, как, например, исполнитель некогда популярных куплетов о птице аквамаринового цвета, тоскуют не о пацифистском цветке, которым следовало бы в подобной скульптуре заткнуть смертоносное дуло автомата, а о полном несоответствии скульптуры именно советским канонам, нормативным для вышеупомянутого певца, получившего архитектурное образование.
Памятник как раз решительно выламывается из стилистики коммунистического периода, поскольку акцент в нем сделан не на оружии, а на фигуре изобретателя.
Подчеркнуто цивильный облик Калашникова с заутюженными стрелками на брюках, расслабленный полушаг вперед, совсем не армейский хват оружия – скорее, Калашников держит его на руках, как отец – своего ребенка – все это как раз и рождает ощущение несообразности, случайности соседства двух героев композиции: человека и автомата.
Привычный нам образ строился по совершенно иным правилам: человек, сжимавший в руке ружье на плакатах или живописных полотнах, либо целился во врага, либо бежал по полю боя.
В любом случае наличие – не обязательно непосредственно в композиционном пространстве художественного произведения – противника как антитезы добра с кулаками формировало композицию, придавало ей необходимые цельность и напряжение, сюжетную завершенность.
Было понятно, что речь идет о вечной борьбе двух начал, и наш солдат с оружием в руке был символом или образом движения к намеченной историей цели. В установленном памятнике движение отсутствует, поскольку нет никакой антитезы.
То есть по большому счету скульптура как раз принципиально антимилитарна. Герой никогда не воспользуется оружием, которое держит. Это памятник о движении мысли, а не пули, о творческом дерзании советского Кулибина, которому удалось создать нечто, получившее международное признание.Фигура Калашникова, не наследующая никакому понятному стилю, я думаю, вызывает подспудное раздражение как раз этим – своей неузнаваемостью, невозможностью разгадать ее смысл в привычных эстетических окнах.
Попытки же дешифровать ее в рамках советской матрицы обвисают, выглядят как пристегивание кобыльего хвоста к автомобилю.
Но, увы, в пластике памятника скорее торжествует какая-то неуместная расслабленность и ординарность, опрощение и банализация опасного и темного орудия смерти. Это ведь как раз вот тот самый гражданский пацифизм, на попрание которого пеняют десятками голосов взъерошенные и не очень умные люди.У меня возникает чувство, что тональность их обвинений – как это вообще часто случается с нашими друзьями – тем чаще теряет баритональный окрас и добирается до верхнего до, чем меньше у них выходит доказать обоснованность своих претензий.
Несоветская это скульптура, вот просто совсем несоветская.