Тяжкий труд на своей и панской земле, домашний ржаной хлеб и липовый цвет вместо чая, домотканая одежда из конопли и дорогой дефицитный сахар, украинско-польский суржик и мирное сосуществование католиков и православных, а также о вступлении советских войск в Польшу в 1939-м году и первых реформах советской власти: раздача земли и создание колхозов, репрессии и ликвидация безграмотности.

Мы жили в селе Стеблёвка (Стеблiвка), живописно расположившемся на берегу речки Стубелки в километре от райцентра Мизоч. Сейчас это Здолбуновский район Ровенской области на Западной Украине, а тогда, между Первой и Второй Мировыми войнами, вся эта территория более 20 лет относилась к Волынскому воеводству Польской республики. Земля в окрестностях принадлежала дочке пана — богатого помещика графа Карвицкого, и её управляющему, а впоследствии и человеку по фамилии Запольский: порядка 250 гектаров плюс большой фольварк — 50 коров, 20 лошадей, свинарник и так далее. Летом большая часть взрослого населения нанималась работать на панской земле — собирать урожай, ухаживать за скотиной, зимой и осенью люди обычно работали в Мизоче: на сахарном или пивоваренном заводе, маслобойне, мельнице, лесопилке. Существовала также отдельная работа для детей — например, собирать разные лекарственные растения. Детский рабочий день длился от восхода и до захода солнца, старшим платили по 50 грошей, младшим — я, например, в 7-8 лет уже ходил на заработки вместе с сестрой — всего 20 грошей: для сравнения, буханка хлеба стоила порядка 100 грошей, или 1 злотый. Девочек также нанимали убирать клубнику, причём заставляли всё время петь — надсмотрщик строго следил, чтобы ягоды попадали в корзины, а не в прожорливые детские рты, за такую работу ничего не платили — только вечером давали каждой девочке по миске клубники домой. Аналогичным образом собирали и смородину — правда, там петь было уже необязательно.

Мой отец в царское время закончил двухклассное городское училище с похвальной грамотой и с 12 лет — приблизительно с 1912 года — работал на почте в городе Дубно: начинал как ученик, а впоследствии стал полноправным почтовым служащим Российской империи, получавшим в месяц около 60 рублей. К 1918 году на его счету в банке было уже около 2000 рублей золотом — большие деньги по тем временам! А потом началась революция — и отец, конечно, всё потерял. При поляках для службы на государственной должности требовалось принять католичество, но отец, как и многие другие православные украинцы, отказался — считалось, что это измена, предательство. После чего вернулся в родное село, женился, получил в наследство 2 гектара земли и принялся работать в поте лица своего, тратя силы и энергию на добычу хлеба насущного.

Помещичьи земли в окрестностях Стеблёвки свободно продавались всем желающим, независимо от их вероисповедания и социального статуса, в рассрочку на 5 или 10 лет — хотя и стоили очень дорого. Бедными у нас считались семьи, у которых было всего 2 гектара, крестьяне среднего достатка располагали четырьмя гектарами земли и одной лошадью, те же, у кого в хозяйстве имелось 6 гектаров и 2 лошади, людская молва называла зажиточными. Таких «богатых» семей на всю деревню, состоявшую на то время из 130-150 домов, насчитывалось всего четыре. К числу зажиточных крестьян относился и мой отец, который со временем приобрёл у пана ещё 4 гектара земли в рассрочку на 10 лет. Считалось, что по истечении этого срока и уплаты всей положенной суммы земля полностью переходит в нашу безраздельную собственность — хотя на самом деле в договоре речь шла о том, что мы всего лишь берём её в аренду на 49 лет! 

Отец ежегодно платил пану за землю, продавая половину выращенного урожая, — и до 1939 года успел рассчитаться всего за 1 гектар! Ещё осенью нужно было платить разнообразные подати: налог на землю, страховой взнос за жильё, если кто отказывался — могли отобрать хату и всё имущество. Аналогичным образом, если ты не поспел вовремя внести очередной платёж за землю — она возвращалась владельцу, причём с потерей всех выплат, сделанных ранее. Помимо частных владений, имелась ещё и общинная земля, там никто не пахал и не сеял — только пасли скот: со всего села набиралось порядка 120-130 коров, для них специально нанимали пастуха.

Хотя мы и считались зажиточной семьёй, но жили небогато: держали корову, двух лошадей, домашнюю птицу, два раза в год — на Рождество и на Пасху — кололи поросёнка. На обед обычно ели борщ и выращенную на собственном огороде картошку, самая вкусная еда — вареники с творогом, которые обычно макались в шкварки. Сеяли рожь, пшеницу, овёс, ячмень, рапс, гречку, урожай собирали сообща: сегодня 5-7 человек работают у одного хозяина, завтра — у другого. Пшеницу, как зимнюю, так и яровую, жали в основном женщины, к этой работе приучали с малых лет. Многие выращивали сахарную свёклу и продавали её в Мизоч на сахарный завод: там же можно было по весьма сходной цене приобрести так называемый жом — отходы, которые шли на корм скоту на зиму. Рапс также продавали в Мизоч — на маслобойню, а гречку сушили, поджаривали, мочили в воде, толкли в ступе, отделяя таким образом кожуру от семян, а затем употребляли в пищу. Ржаной хлеб пекли сами — примерно раз в 2 недели, накрывали полотенцем и хранили на полке — портился он сравнительно медленно.

Мясо и сало в засоленном виде хранилось под потолком в коморе или сарае: считалось, что если вы можете протянуть «от сала до сала», от одного большого православного праздника до другого, — значит, семья живёт хорошо! В то же время среди бедняков ходила шутка: дескать, если приходится совсем туго, — берите сало и мажьте им хлеб! Жнецам на обед в поле обычно несли сало, хлеб, огурцы, лук. Селёдка считалась дефицитом, сахар — достаточно дорогим продуктом, чай мы не покупали — по весне собирали липовый цвет, сушили, а потом заваривали и пили весь год. Алкоголь взрослые употребляли сравнительно редко: при поляках было запрещено гнать самогон, за этим строго следили, а водка стоила недёшево. Единственное исключение делалось по большим праздникам: собиралась вся родня, человек 12, по такому случаю покупали трёхлитровую бутыль водки, наливали по маленькой рюмке и пускали её по кругу — такой был обычай.

Интересно, что в те времена многие выращивали коноплю — это не запрещалось. Конопля бывала двух сортов: на пыльцу и на семена. Пыльца возбуждающе действовала на людей — сельские знахари об этом знали, собирали её и использовали в лечебных целях. Гораздо больше сеяли для производства материи: снопы такой конопли квасили в речке, потом высушивали, отбивали костру — твердые части стеблей, так что оставались одни мягкие волокна, расчёсывали их железной щёткой, вручную, на коловоротках тянули нитку. Готовые нитки наматывали на катушки и относили односельчанам, у которых дома были ткацкие станки — таких машин в нашем селе было штук 5. С помощью станков из этих ниток пряли полотно, которое затем вымачивалось в воде и выкладывалось на солнце — для отбеливания. Готовая материя была с одной стороны белой, а с другой серой — из неё шили рубашки и исподнее бельё. Верхнюю одежду покупали в Мизоче, хотя это и влетало в копеечку: первый костюм мать купила мне аж после войны! В Стеблёвке при Польше тоже был небольшой частный магазин: там можно было купить конфеты, сало, пиво, соль, перец. За всем остальным приходилось ездить в райцентр — в лавочках, которые содержали местные евреи, можно было найти практически всё, что душе угодно, вплоть до апельсинов и мандаринов.

Стирали обычно так: на три дня замачивали бельё с золой, потом отвозили на речку, полоскали — и летом, и зимой, в одном месте вода никогда не замерзала, там били тёплые подземные ключи. Затем везли обратно домой, отбивали бельё деревяшкой, тёрли с мылом, содой или без них, и вывешивали на просушку. Хозяйственное мыло дома имелось, но предназначалось, скажем так, для особых случаев. Помню, в 1938 году у нас проводилась лотерея, и я на 20 грошей выиграл кусок пахучего туалетного мыла — разговоров было на всю деревню! Электричества, понятное дело, ни у кого не было — жгли свечи и керосиновые лампы: когда в 1948-м году в село провели первые радиоточки — они смотрелись, как какие-то невиданные заморские диковинки…

В райцентре Мизоч в те времена достаточно мирно уживались представители трёх основных национальностей — поляки, украинцы и евреи, в городе спокойно сосуществовали католический костёл, православная церковь и синагога. Помню, на большой летний праздник в парке пана Карвицкого, куда, кстати, разрешалось приходить всем желающим, собиралось в том числе высшее общество со всего района, и за одним столом торжественно сидели ксендз, православный поп и раввин. Вместе с тем, всё делопроизводство велось только на польском языке, а для того, чтобы работать на государственной должности, нужно было принять католическую веру. 

За порядком присматривала польская полиция, представители которой были наделены довольно большими правами: за оскорбление или ослушание можно было угодить в тюрьму. Полицейские следили, чтобы у каждого сельского дома был туалет, не разрешали разводить грязь на улицах, арестовывали тех, кто занимался антиправительственной агитацией и пропагандой или самовольно варил самогон. Евреев — тех действительно повсеместно называли «жидами», могли ни за что ни про что побить. Поляки говорили, что в России голод — так наши крестьяне не верили, смеялись: «Россия очень большая — как такое может быть?».

На весь Мизоч и окрестности было, по-моему, всего два врача: один лечил всех подряд, правда, приём у него стоил 5 злотых, другая, по прозвищу «Сухая Докторша», принимала исключительно поляков. У нас в деревне все свободно говорили на украинском языке, вернее, на польско-украинском суржике. При этом, правда, большая часть населения Западной Украины была безграмотной и жила очень бедно: мать, к примеру, проучилась в школе всего полгода, до холодов — у них в семье было пятеро человек, и всего одни чоботы на всех! А дед мой, если слышал на улице перезвон бубенцов, тут же снимал шапку и кланялся, это у него в крови было: паны едут, надо поклониться, иначе побьют батогами! С него потом ещё солдаты смеялись: «Диду, ти шо, здурiв? Шо ти робиш?». 

Единственным человеком на весь многотысячный Мизоч, который учился в университете, был сын пана Карвицкого — он погиб ещё до войны, катаясь на лыжах где-то в Карпатах. Сельское образование при Польше насчитывало четыре класса: как правило, все заканчивали только два из них, а дальше шли работать. В Мизоче можно было закончить восемь классов — но за это уже нужно было платить. Обучение проходило на украинском языке: я пошёл в первый класс в 1939 году, проучился около полугода, правда, единственное, что запомнилось мне с тех пор — отрывок из народной песенки «Ой, чи живi, чи здоровi всi родичi гарбузовi?»…

Как сейчас помню: мы с отцом пришли в магазин, встретили нашу сельскую учительницу, у которой дома был радиоприёмник, и от неё узнали, что Германия напала на Польшу. В ближайшие два-три дня была объявлена мобилизация: молодых парней призвали в польскую армию, примерно 8-10 сентября их торжественно провожали на фронт — поезд, музыка, женщины плакали. Польшу у нас никто особенно не любил и не поддерживал, желающих сражаться за неё было ещё меньше, поэтому люди не сильно переживали — продолжали заниматься повседневными делами. Несколько дней спустя я сидел в хате один — все взрослые работали в поле, и вдруг слышу — звонит телефон. 

Отец к тому времени был сельским старостой, и к нам домой провели телефон — с одним общим номером на Стеблёвку и два соседних села, Замлиння и Волыцю. Я беру трубку — оказалось, звонят из Мизоча, с почты: «Кто у аппарата?». «Сын старосты», — отвечаю. «Передай всем, что Совець йде на помоц!». На следующий день в наше село и вправду вошли сначала советские танкетки, а затем и пехотные войска. Встречали их вполне доброжелательно: кормили, поили, расспрашивали, удивлялись, что они едят макароны с хлебом. Ровенская область ведь до революции была частью Российской империи — так что тёплое отношение к русским здесь сохранилось и спустя 20 лет.

Солдаты, со своей стороны, тоже относились к нашим хорошо: мне запомнилось, что многие из них считали нужным обзавестись часами — причём не отбирали, а именно покупали. Никакого сопротивления им не оказывалось — ни боёв, ни стрельбы. Первое, что было сделано по приказу советской власти — обезоружена польская полиция. Через пять дней всех полицейских арестовали и куда-то увезли — наряду с судьёй, адвокатами и представителями высшего католического духовенства из Мизоча. Арестовали и тех, кто имел отношение к «Щельцам» — польской националистической партии, созданной в 1938-1939 годах, куда принимали только поляков: они носили особую военную форму, маршировали с оружием, устраивали военные учения. Ещё через пару дней была арестована дочь графа Карвицкого с сыном — её муж, пан Запольский, куда-то сбежал. Пани посадили на телегу, провезли через всю деревню: она, ясное дело, плакала, многие люди выходили из домов и передавали ей хлеб, одежду. Что с ней стало — неизвестно, во всяком случае, больше мы её не видели. Обычных сельских жителей, насколько мне известно, репрессии не коснулись: никого не тронули — ни украинцев, ни поляков, ни евреев...

Некоторое время спустя начали раздавать помещичью землю, для этого организовали специальный комитет: все жители Стебливки, Замлиння и Волыци, кто раньше работал на пана, получили наделы — кто два гектара, кто три. Нам ничего не дали, но зато отменили все старые долги. Крестьяне, разумеется, были очень довольны, тут же всё перепахали и засеяли, причём работали с особенным рвением и усердием. В 1940 году в бывшем панском имении организовали МТС — машинно-тракторную станцию: набрали из окрестных сёл молодых людей, кто хотел выучиться на тракториста, построили для них общежитие, предоставили в распоряжение станции штук 10 колёсных тракторов разных моделей, плюс ещё четыре гусеничных. Там же, на станции, была создана партийная ячейка, периодически проводились митинги — активно пропагандировалась советская власть. 

До этого все сельскохозяйственные работы делались вручную, с помощью плуга и бороны, в которые впрягались лошади — а тут работа закипела не на шутку: обработали землю, осенью собрали большой урожай — хлеб дешёвый, в магазине навалом разных недорогих продуктов — в общем, всё складывалось как нельзя лучше. Правда, вскоре «сверху» был брошен клич о том, что в каждом селе пора создавать колхозы. Для этого предлагалось сдать всех коров и лошадей государству: разобрать сараи и сделать один общий колхозный двор. Люди ходили, недоумённо пожимали плечами и всё спрашивали: зачем, для чего это нужно? Кто-то предложил сделать всё-таки не три разных колхоза, а один большой, на три окрестных села. Крестьян вызывали по ночам в сельсовет и под давлением заставляли подписывать заявления о вступлении в колхоз — многие были против. Правда, в конечном итоге до начала войны колхозы организовать так и не успели — всё осталось на уровне разговоров.

В январе 1940 года отца ни с того ни с сего объявили «кулаком»: обложили новыми непосильными податями — помимо налога на землю каждый двор должен был ежегодно сдавать государству определённое количество зерна, молока, яиц, мяса, причём с «кулаков» спрос, понятное дело, был куда больше, чем со всех остальных. Более того, грозили отобрать и землю, и имущество, и даже вывезти в Сибирь — хотя все говорили, что там очень хорошо живётся, даже лучше, чем у нас. Знакомый механик с МТС посоветовал отцу написать письмо на имя товарища Сталина. Отец так и сделал: подробно рассказал о том, что он вовсе не эксплуататор и угнетатель, а простой крестьянский сын, два гектара земли получил по наследству, остальные купил в рассрочку у пана, всю жизнь работал в поте лица своего и никогда не выступал против советской власти. И письмо, похоже, действительно дошло до самых верхов: во всяком случае, два месяца спустя, в марте, все обвинения с отца сняли, а налоги значительно снизили.

Осенью 40-го года советская власть организовала в нашей деревне курсы ликвидации безграмотности: мужчины и женщины разных возрастов, не знавшие грамоты, всю долгую зиму 1940-1941 года собирались вместе в большой хате на «вечерницы» и учились читать. Вскоре в здании школы в соседней деревне Волыця был организован большой клуб, где встречались, общались, обменивались полезной информацией, слухами и сплетнями. Попутно там распространялись основные идеи советского строя — о том, что земля принадлежит государству, но, тем не менее, всё вокруг отныне наше, мы работаем сами на себя и так далее. Особенно популярной была сталинская Конституция, в которой провозглашалось всеобщее избирательное право, права на труд и отдых, бесплатное образование — у каждого дома была такая брошюра. Всё обучение проходило полностью на украинском языке и не стоило сельским жителям ни копейки.

Накануне войны ходили упорные слухи о том, что готовится большая «чистка». Отца сместили с должности старосты, вместо него на должность председателя сельсовета был избран другой человек — он тоже уговаривал всех вступать в колхоз. Четыре самых зажиточных семьи из нашего села должны были отправить в Сибирь, которую людская молва называла богатым и процветающим краем. В пятницу, 20 июня 1941 года, перед самым началом войны, замполит местной МТС организовал большой митинг. Речь на собрании шла о самых насущных проблемах: вот, дескать, многие говорят, что будет большая война, но это неправда — мы будем воевать малой кровью на чужой территории, а пока что надо готовиться, собирать урожай и поддерживать дисциплину…

Создание гетто и массовые расстрелы, закрытие школ и конфискация домашнего скота, украинские флаги и националистические лозунги, голодная весна 43-го и полупартизанская жизнь в лесу, возвращение советских войск и чудовищные преступления бандеровцев, а также о первых послевоенных годах — радиоточки и колхозы, большие трудности и новые надежды.

Как сейчас помню — около пяти утра 22 июня сосед стучит в окно, будит отца: «Терешку, вставай!». «Що трапилось?» — «Вiйна почалась! Нiмцi напали на Радянський союз!». Откуда сосед был в курсе — до сих пор неясно: радиоприёмников в селе ни у кого не было, большая часть жителей узнала о происходящем только в полдень — из обращения Молотова по репродуктору. Немедленно началась мобилизация: множество молодых людей забрали в армию, в том числе и моего дядьку, Григория Лавренюка, 1916 года рождения — он служил в 9-й гвардейской стрелковой дивизии и погиб в августе 44-го.

В деревне тем временем начали готовиться к отражению войск неприятеля: километрах в 15 от нас располагалась Нараевская гора, туда с помощью тракторов стали свозить тяжёлые орудия, создавать укрепрайон. Авианалётов и бомбёжек в наших краях не было: мы только несколько раз видели в небе немецкие самолёты. Поначалу они пролетали с севера, там, под Ровно, стояла зенитная батарея, их обстреливали, но ни один так и не сбили. Тем не менее фашистские лётчики всё же опасались зениток — потому что вскоре начали летать с юга, прямо над нами.

Дней через 10 немцы подобрались к той самой горе, обошли её лесом — в народе говорили, что дорогу им показал кто-то из украинских националистов, зашли с тыла и захватили без единого выстрела. Наши, правда, в ответ устроили авианалёт на Мизоч — разбомбили мотоцикл и несколько хат, а погибли всего два-три немца. Ещё через пару дней в село вошли танки, а за ними — колонна автомобилей, грузовых и легковых, ехали совершенно открыто — ничего не боялись. Люди выходили из домов, стояли и смотрели — немцы до поры до времени никого не трогали. Один зажиточный крестьянин решил организовать встречу с цветами — его потом вывезли в Сибирь, а тогда об этом даже в газете написали, что вот, дескать, украинский народ приветствует своих освободителей.

Пехота через нашу деревню не проходила, а те немцы, которые ехали на машинах, не проявляли к местному населению ни радушия, ни агрессии. Ехали они довольно долго — дня три-четыре, когда задерживались на какое-то время — на ломаном русском языке просили молока. Мать, помню, вынесла им крынку, а они сходу пить не стали — говорят, мол, сначала сама попробуй! Что нас больше всего удивило — у них были очень подробные, мелкие карты с названиями всех окрестных сёл!

Первое, что сделали немцы после того, как утвердились на нашей земле — создали в райцентре Мизоч подразделение гестапо и набрали из местных молодых ребят — украинских националистов — отряды полицаев. Затем были закрыты все мельницы и магазины — так что уже в самом скором времени мы довольно остро ощутили нехватку самых простых вещей, например, соли и керосина. Повсюду развесили листовки на украинском и немецком языках: за хранение оружия — расстрел, за оказание помощи евреям — расстрел, за сопротивление представителям немецкой власти — расстрел.

В середине лета в Мизоче было организовано гетто: всех евреев переселили в один район, обнесённый колючей проволокой. Помню, как-то раз в городе я встретил свою бывшую учительницу Беллу Ароновну: она сильно похудела, вообще выглядела очень плохо — еле держалась на ногах. Но узнав меня, очень обрадовалась: ласково говорила, плакала, всё спрашивала — может, у меня есть хоть какая-нибудь еда? Я, конечно, пообещал принести ей покушать: договорились встретиться возле гетто со стороны берега речки Стубелки, там в заборе была дыра. Так и сделали: я вернулся домой, привязал на грудь хлеб, на спину сало, рассовал по карманам яйца, сверху надел кожух, чтоб незаметно было, и пошёл обратно в Мизоч. Правда, учительницу больше не видел: просто отдал всё съестное кому-то из узников гетто и побежал домой, пока нас не поймали.

Больницу, созданную при советской власти в бывшем панском имении, сначала закрыли, а потом снова открыли — но теперь уже исключительно для «своих». Закрыли школу в Мизоче — там разместился немецкий гарнизон. А ближе к зиме закрыли ещё и школу в соседней деревне Волыця, в которой я тогда учился во втором классе. При немцах нас поначалу немного обучали немецкому языку, затем только украинскому, арифметике и истории Киевской Руси, а потом и вовсе сказали — хватит, сельский житель должен уметь считать до ста и расписываться, а больше ничего и не нужно, и распустили по домам.

Весной 42-го года немцы отобрали назад всю землю, которую советская власть раздала крестьянам. В нашей деревне жила одна семья, которая считалась этническими немцами, фольксдойче: муж был поляк, а жена — немка, им единственным дали три гектара бывшей панской земли. Женщина-немка сразу почувствовала себя, как говорится, на коне: при новых порядках она оказалась практически незаменимым человеком — немцы обычно посылали её с разными поручениями и использовали как переводчицу. Однажды она пришла к нам домой и предложила отцу снова стать сельским старостой — заняться ремонтом дорог, много говорила о том, что немцам надо помогать, они ведь по-настоящему великая нация и т.д. Но отец категорически отказался: я, говорит, с немцами не сотрудничаю! Он на всю жизнь запомнил, как при отступлении из России в 1918 году немцы — тогда ещё солдаты Германской имперской армии — ограбили его во время работы на почте в городе Дубно, и с тех пор зарёкся не иметь с ними никаких дел.

Примерно в это же время сельских жителей обязали привести на досмотр весь имеющийся крупный рогатый скот. Коров со всего района согнали на одну большую поляну и по очереди провели через «коридор»: какие-то немцы — видно, специалисты, ветеринары или животноводы, стояли в центре и показывали пальцами на чем-то понравившихся им бурёнок. Тех сразу же отводили в сторону и отбирали у владельцев, хотя и обещали потом дать денег, но дальше разговоров дело не пошло. У нас, правда, корову не забрали — видать, посчитали негодной: у неё был сломан один рог. Аналогичная процедура была проделана и с лошадьми.

Несколько позже часть конфискованных у крестьян животных свезли в бывшее панское имение и устроили там большой фольварк: плуги, бороны и другие сельскохозяйственные орудия доставили из Германии, работников набирали из окрестных деревень. Многие приходили сами и просились на работу — пасти скот, чистить сараи, доить коров. Всё дело в том, что работникам фольварка выдавали белые аусвайсы-пропуски: у кого таких документов не было — забирали трудиться в Германию. Всего в хозяйстве, состоявшем из порядка 50 коров и около 30 лошадей, было занято до сотни человек: управляющим тоже был местный уроженец, а самым главным — немец лет 50-ти по фамилии Бор, он ездил повсюду на дрожках, первое время даже без охраны. Помимо всего прочего, немцы со временем ввели налоги: каждый двор должен был в строго определённое время сдавать в приёмный пункт довольно большое количество зерна, молока, яиц, мяса.

В октябре 42-го немцы собрали всех евреев, сказали взять ценные вещи, у кого что есть, построили в колонну и повели к сахарному заводу. В гетто тем временем начался пожар: тех, кто пытался спрятаться, находили и тут же расстреливали на месте, причём этим по большей части занимались даже не немцы, а украинские полицаи. Самая страшная картина: дорога, лежит убитая женщина, рядом сидит ребёнок и плачет, мимо идёт полицай, даёт ребёнку конфету, потом заходит к нему за спину и расстреливает в упор.

Многие думали, что их ведут на железнодорожную станцию, а дальше повезут куда-то в Польшу или Германию на работу. Но нет — дней пять евреев держали в овраге за сахарным заводом, постепенно пригоняли новые и новые группы узников со всей округи, несчастные люди жгли костры из всего, что попадалось под руку, даже из денег — чтобы хоть как-то согреться, кто пытался бежать — убивали на месте. А потом начали расстреливать: раздевали догола, укладывали по пять человек в ряд, расстреливали, присыпали землёй и вели следующую партию, всего там погибли порядка 10 тысяч евреев. Ещё с полмесяца длился дикий террор — расстреливали пленных солдат, коммунистов... Потом этот овраг основательно засыпали и сравняли с землёй — заметали следы страшного преступления...

Понемногу создавалось партизанское движение. Помню, в том же 41-м году мы с отцом работали в поле, вдруг видим — идут человек пять наших солдат. Остановились, попросили поесть: мы дали им сала и хлеба, они поблагодарили и ушли куда-то на восток. Настоящая же партизанщина началась в 1943 году: то здесь, то там немцев начали отстреливать, поодиночке и целыми группами — по лесам они ходить боялись, ездили только по дорогам, да и то с охраной.

Особенно мне запомнился такой случай: мы с ребятами пасли коров на берегу речки и, чтобы скоротать время, играли в футбол — был у нас собственный самодельный мяч, сделанный из тряпок. В это время по дороге мимо ехал по каким-то своим надобностям немец Бор. Один мальчик из соседней деревни почему-то вдруг начал убегать — то ли испугался, то ли ещё что. Завидев бегущего хлопца, немец схватил винтовку, прицелился, выстрелил и убил его наповал. Потом подошёл, перевернул ногой, посмотрел, сказал: «Партизан!» и уехал восвояси. Правда, с тех пор колесил повсюду исключительно с охраной, набранной из мадьяр: они объезжали поля, смотрели, как работают люди.

В начале лета 1943 года, помню, приехали они к нам на поле — семь человек, все верхом, с оружием. Я рядом пас коров — вдруг слышу: выстрелы, пулемётная очередь, пастухи бегут, гонят коров в лес и нам, мальчишкам, кричат: «Тiкайте!». Оказалось, на Бора и его охранников напали партизаны — устроили засаду в кустах. Шестеро мадьяр убили в перестрелке, седьмого вроде бы ранили, но он не упал с лошади — держался за стремя и отстреливался, а потом, видно, собрал остатки сил, вскочил на седло и ускакал, ему вдогонку стреляли, но всё мимо. Бора тоже ранили — он упал на землю, успел сказать только что-то вроде «Бор капут!» — и всё, кто-то из партизан добил его штыком.

Что это были за люди? А Бог их знает! Может, бандеровцы, а может, один из отрядов Ковпака, который тогда как раз пробирался в Карпаты. Они заранее предупредили пастухов, что вот, мол, мы здесь устроим засаду, а вы, как услышите выстрелы, сразу бегите. Мы и сбежали в лес — и потом там сидели: немецкие солдаты постреляли по опушке, но в лес не сунулись. Позже выяснилось, что немцы в отместку устроили карательную операцию в соседней деревне Волиця: сожгли с десяток домов, убили человек десять стариков — основная часть жителей уже обо всём знала и попряталась в лесах. А вот Стеблёвку не тронули…

С едой вообще и хлебом в частности при немцах дела обстояли из рук вон плохо: каждый старался прокормить себя, как мог. Большая часть мельниц в округе были закрыты — чтобы намолоть муки, приходилось как-то выкручиваться, использовать любую возможность. Поначалу мы пробовали толочь пшеницу в ступе и пекли из неё — не знаю, как и назвать, попросту говоря, пляцки. Потом стали делать из камней жернова, мастерили ручные мельницы — мололи рожь и пекли ржаной хлеб. Ещё чуть позже приспособили к молотилке большие жернова и пытались молоть зерно уже при помощи лошадей. Интересно, что немцы запрещали иметь подобные устройства, и если находили у кого-нибудь дома жернова — тут же уничтожали на месте, поэтому люди прятали их, как могли.

Вообще немцы одно время постоянно ходили по домам — трое солдат и еврей-переводчик, и забирали, где что было, у кого уже не оставалось совсем ничего — отнимали даже овечьи шкуры. Единственная подпольная мельница поблизости располагалась в городе Белашов — мы как-то ездили туда с отцом, смололи три центнера ржи, причём примерно треть муки хозяин забрал себе за труды. Весной 43-го хлеб было и вовсе не из чего печь: тогда мы с матерью пошли на горку, нарезали серпом полузелёной ржи, намолотили из неё палкой зёрна, высушили их на печке, перетолкли в ступе и напекли пляцков — очень тяжёлая пища, они лежали в желудке, как камни, но тем не менее — неделю потом их ели просто потому, что ничего другого не оставалось.

Керосина, соли, других нужных товаров купить было попросту негде — все магазины были закрыты! Приходилось обходиться без них, хотя керосин втихаря где-то всё-таки доставали — и потом мыли им голову от вшей. А от коросты, которой в то время болели многие сельские жители, мазались смесью дёгтя, серы и жира, имевшей очень неприятный запах, но хорошо помогавшей. К 42-му году закончилось ещё и мыло — и мы понемногу начали варить его сами, из собачьего или свиного жира с добавлением песка и каустической соды. Правда, такое самодельное мыло получалось твёрдым как камень и довольно сильно воняло — но, тем не менее, в хозяйстве тогда всё шло на пользу.

Лето 1943 года — после убийства Бора — мы с семьёй провели в Нараевском лесу. Немцы окрестными сёлами уже практически не командовали — только периодически устраивали набеги. На краю деревни у нас всегда стояла варта — смотрели на дорогу к Мизочу, не покажутся ли вдалеке немецкие каски, и если вдруг объявятся — в какую сторону направятся: если к нам — все убегали и прятались, кто куда. Помню, как мы однажды бежали в лес: мать одной рукой зачем-то прижимала к груди подушку, а другой крепко держала за руку меня. Немцы увидели, что мы бежим, и стали стрелять — одного из наших ранили в ногу, но никого не убили. Отсиделись в лесу, а вечером вернулись.

По ночам народ по-тихому грабил оставшийся бесхозным фольварк: говорили, что бывшие владельцы просто забирали назад своих животных. Так это было или нет — сказать трудно: во всяком случае, коровы, лошади — всё со временем куда-то исчезло. В лесу было довольно хорошо, привольно: мы спали под телегой, жгли костры, периодически ходили домой, брали еду, аналогичную полупартизанскую лесную жизнь вели практически все жители нашего села. А как пошли дожди — стали возвращаться в родные дома.

Украинские флаги начали активно носить на разных националистических шествиях летом 1942 года: впереди флаг со свастикой, за ним — жовто-блакытный прапор. Как-то раз, помню, едут навстречу немцы: завидели толпу — остановились, спрашивают: «Вас ист дас?». Потом увидели свастику, сказали: «Йа! Гут!» и поехали дальше. В Мизоче был такой ярый националист по фамилии Сагулко — он часто организовывал митинги против советской власти. Люди приходили в церковь, освящали украинские флаги, потом шли за село, на старое казацкое кладбище, и там обычно проходили собрания. Сагулко, помню, всё кричал: «Ляхам — Варшава, жидам — Палестина, москалям — Москва, Україна — для українцiв!».

Немцы одно время поддерживали всё это, а потом прямо заявили, что никакой незалежной Украины не будет, распустили все националистические организации и арестовали их лидеров. Тогда многие — особенно бывшие полицаи — стали уходить в леса и создавать там бандеровское подполье. Этот процесс ещё больше усилился, когда осенью 42-го года всех работоспособных людей, в том числе националистов-полицаев, начали угонять на работу в Германию: они-то и составляли основной костяк подполья.

Примерно в это же время — как только немцы развеяли в пух и прах все мечты о независимости — бандеровцы организовали налёт на мизочское гестапо: правда, ни одного немца не убили, только забрали у них оружие и боеприпасы. В 43-м году мы молоко немцам уже не сдавали — относили бандеровцам. Для них же создавались схроны: в окрестностях Стеблёвки их было два, туда потихоньку сносились и прятались разные вещи — макароны, мука, тёплая одежда. Помню, один местный националист-идеолог рассказывал женщинам на митинге: «Як прийдуть совiти, то спитають — де вашi чоловiки? Ви кажiть, шо увели нiмцi! А ми будемо сидiти в схронах, потiм повстанемо, и зробимо самостiйну Україну!». Самое смешное, что когда вернулась Красная армия, эти самые схроны тут же нашли, все продукты изъяли и раздали солдатам.

Вообще, надо сказать, сельская молодёжь одно время довольно активно поддерживала бандеровское движение: мы ходили на митинги и шествия, дивчата, кто постарше, учились маршировать, пели патриотические песни. Вместе с тем большинство жителей Западной Украины выступали не за бандеровцев, а против немцев — именно в этом виделся основной смысл протеста. Все понимали, что немцы хотят уничтожить большую часть населения, а из оставшихся сделать рабов, которые будут покорно и беспрекословно обслуживать представителей высшей расы — новых хозяев жизни…

Осенью 43-го немцев у нас уже не было — отошли на запад. За ними отступали мадьяры — они никого не трогали, говорили так: «Мы идём к себе на Родину! Вы хотите, чтоб у вас была самостийная Украина, а мы хотим независимую Венгрию!». Многие предлагали меняться и торговали, кто чем: за пистолет просили 5 рублей золотом, винтовку соглашались выменять на телёнка, просили у нас сала, хлеба — в ответ предлагали маленький кусок туалетного мыла.

В феврале 1944 года Стеблёвку и окрестные сёла заняли советские войска: приехали вечером на повозках, с небольшими противотанковыми орудиями, попросили нас помочь им сделать бруствер, укрепить орудия и по возможности приютить на одну ночь — до утра. Всё прошло тихо, спокойно — и, тем не менее, их встречали как освободителей, люди очень обрадовались. В нашем доме в одной комнате остановились комбат и его адъютант в чине младшего лейтенанта — их батальон шёл в наступление на Дубно, а в другой — двое солдат. Офицеры дали матери риса и попросили сварить плов. Мать отвечала им, что плов она варить не очень-то и умеет — давайте, говорит, я лучше вас угощу тем, что есть: наварила картошки, поставила на стол казан супа, нарезала сала и хлеба, вынесла большой стакан водки.

Комбат оказался образованным, интеллигентным, толковым мужиком: он долго и интересно рассказывал, как хорошо всё будет после окончания войны, расспрашивал, как мы живём, кто сколько учился, где раньше работал отец. А вот адъютанту — фамилия его была Павлюк — очень понравилась моя сестра Лида: они потом переписывались до самого конца войны. Мне, 13-летнему пацану, даже дали разок стрельнуть из маленького немецкого пистолета — видно, трофейного. Военные собирались остаться у нас до утра, но около полуночи неожиданно были подняты по тревоге — пришла команда выступать. Они сердечно поблагодарили всех нас за ночлег и угощение, и отправились под Дубно — там вскоре был большой бой. Павлюк потом ещё несколько раз заезжал к нам: говорил, что хочет пойти учиться дальше — на лётчика! А после войны писал, что готов жениться — если моя сестра согласна. Но Лида только поздравила его с победой и отказала: мне говорит, всего 17 лет — буду учиться, да и вам не хочу мешать. Тем всё и кончилось…

Вскоре в Мизоче объявили советскую власть: создали райком партии и милицию, которая перво-наперво занялась искоренением бандеровщины, для этого организовали специальные боевые отряды. Один из бывших участников бандеровского подполья сам показал, где в Стеблёвке расположены схроны: всё, что там хранилось, было тут же изъято. Бойцы ходили по дворам, проверяли все постройки — нет ли где подпола или погреба. Бандеровцы, со своей стороны, объявили охоту на всех, кто сотрудничает с советской властью, причём некоторые местные жители им активно помогали.

Действовали следующим образом: радушные хозяева приглашали солдат на ночь в дом, усаживали за стол, угощали, а потом неожиданно врывались бандеровцы и всех убивали. Большая часть наших односельчан, разумеется, была против такой варварской расправы — зачем убивать простых солдат, они же не сделали ничего дурного!

Нашей семье тоже досталось: как-то раз бандеровцы подожгли дом старшего брата моего отца — только за то, что его сын, Гриша Лавренюк, был на фронте. А однажды ночью постучались и в нашу хату — отец к тому времени снова стал работать на почте и, значит, сотрудничал с властью, да и сестра тоже — она трудилась в соцобесе, сортировала американские посылки и раздавала солдатским семьям продукты и вещи — таких людей подпольщики считали врагами. Стучали в двери, кричали: «Терешку! Вiдчиняй! А то буде погано!» — думали, видно, что у нас есть оружие. «Ще побачимо, кому з нас буде погано!» — отвечал отец. Как сейчас помню: он стоял в сенях с топором, а мы спрятались под лавку — страшно было, зуб на зуб не попадал: могли ведь гранату в окошко бросить! Налётчики стали кричать, что объявлена мобилизация — надо записываться в ополчение и идти воевать с Советами. «Я старий, я нiкуди не йду!» — сказал отец.

Самое смешное, что руководил этой бандой наш знакомый из деревни Волыця — они с отцом хорошо знали друг друга. Тут какой-то другой голос сказал «Не чiпайте Терешка, Бог iз ним!». Так они и ушли ни с чем — а всё могло закончиться очень плохо… Потом мы ещё долгое время боялись спать дома: отец ночевал на почте, мать уходила к соседям, а я прятался — то в сарае, то на чердаке.

Всё это продолжалось аж до 1947 года: очень много людей поубивали. Одну женщину из нашей деревни — мать двоих маленьких детей — убили только за то, что она до войны была членом коммунистической партии, а муж служил старшим сержантом в Польше. Причём руководил казнью её собственный сосед: вывели за село и расстреляли. Трагическая судьба ожидала и ту самую семью фольксдойче, о которой я упоминал выше: муж немки, работящий и довольно приятный мужик, был расстрелян бандеровцами в поле, когда вместе с односельчанами косил клевер — исключительно за то, что по национальности был поляком.

Вообще в окрестных хуторах и деревнях с поляками расправлялись особенно люто: расположенное в 30 километрах от нас большое польское село Гурбы, к примеру, бандеровцы сожгли подчистую, вместе с жителями — и старыми, и малыми. В соседнем селе Замлиння жили поляки, перебравшиеся к нам при немцах из Мизоча: глава семейства днём приезжал к родным, а на ночь возвращался в райцентр на службу. Так его однажды поймали, стащили с лошади, отвели в лес и расстреляли — за что, спрашивается?..

Разумеется, советская власть в долгу не оставалась: на бандеровцев устраивали облавы, их арестовывали и расстреливали, несколько семей, так или иначе связанных с подпольем, вывезли в Сибирь. Так, например, в ссылку за Урал отправили семью моего соученика из Мизоча: его старший брат ходил в подпольщиках, а отец при немцах был городским головой Мизоча. Мне, помню, очень нравилась его сестра — Маруся, и когда её забрали вместе со всеми — я страшно расстроился. Правда, потом мы с ней целых два года переписывались: она очень тяжело работала на шахте по добыче калийной соли в городе Соликамск, у них вообще ничего не было — даже бумаги, я всегда отправлял в письме чистый лист — для ответа.

Голода после войны у нас не было. Многие жители средней полосы России тогда приезжали к нам на заработки: помогали ухаживать за скотом, работали в поле, с ними рассчитывались зерном, чаще всего рожью — брали, сколько могли увезти. Больше всего народу было из Брянской области: они привозили одежду, полотенца, другие вещи, что у кого было, и обменивали их на зерно. Однажды мы с матерью поехали в город Здолбунов, продали на большом базаре пуд зерна и на эти деньги купили мне первый в жизни костюм — трофейный, привезённый откуда-то из Германии!

Сразу после окончания боевых действий открыли школу. Учиться я снова пошёл в 14 лет — в сентябре 1945 года, в пятый класс, и еле-еле закончил его на тройки: особенно тяжело давался русский язык. Правда, уже в шестом классе я почти сравнялся с другими учащимися, а в седьмом даже получил похвальную грамоту! Как сейчас помню: мы сидели на длинных лавках в большой деревянной хате, а зимой ещё и одетые — холодно было! На мне были английские сапоги — тоже выменянные на зерно, солдатские галифе, ободранная фуфайка и какой-то полукожух. Тяжело приходилось первое время, но всё же гораздо лучше, чем было при немцах. И с каждым годом жить становилось легче.

В Мизоче вскоре открыли поликлинику, в дальнем селе — мельницу. Повсюду открывались магазины: там можно было купить хлеб, керосин, соль, фонари и настольные лампы, различные сельскохозяйственные инструменты — косу, лопату, грабли. Даже леденцы были в продаже — вот что удивительно! В 1948-1949 годах провели в село радиоточки — так что мы уже были в курсе, что творится в стране и во всём мире. Примерно в это же время были созданы колхозы: за каждым работником закреплялся, к примеру, гектар сахарной свеклы — её нужно было сапать, пропалывать, убирать урожай, за это рассчитывались сахаром и деньгами. Разумеется, были и другие полевые работы: я частенько помогал матери сапать, косил ячмень. Каждой весной советское правительство принимало постановление о снижении цен на основные продукты питания. В общем, жизнь понемногу налаживалась, хотя порой и бывало трудно: все работали не покладая рук.