Повторяю его здесь в связи с известными событиями.
Я — Ленинградец! Говорю это с гордостью и с уверенностью! Не петроградец и не петербуржец! Ленинградец!
Говорю и против воли задумываюсь: А чем, собственно, горжусь?
Великой культурой и наукой, всегда бывшими в почёте в моём городе? Великолепными архитектурными ансамблями? Невскими пейзажами?
Пожалуй, нет... Я не имею ко всему этому никакого отношения, это всё возникло и зажило своей жизнью без меня. Я лишь пользовался всем этим по праву рождения.
Да, я родился и прожил здесь свои лучшие годы. И худшие годы я тоже прожил здесь.Но разве это моя заслуга? Или моя вина? Нет, конечно. За это спасибо моим родителям и тем обстоятельствам, которые привели их сюда. Их надо благодарить или винить за всё, что стало здесь со мной.
Я — Ленинградец, и этим я отличаюсь от всех абсолютно остальных людей на белом свете. Я лучше их. Я это знаю. А вот чем?
Из многочисленных разговоров с людьми из поколения моих родителей, теми, кто родился в этом исключительном городе задолго до меня, я выяснил, что далеко не всегда, оказывается, было это понятие: "Ленинградцы". Слово было всегда, а вот понятия — не было.
Понятие возникло позже. После войны. После беспримерной в человеческой истории 900-дневной блокады города, когда люди, застигнутые невиданными прежде несчастьями, исполинскими по масштабу и последствиям, выжили. Назло всем смертям. И всем врагам. Выжили без показного геройства и без патриотических воплей.
Помогали друг другу и ели друг друга. Протягивали друг другу руку и отталкивали сапогами, работали и просто жили в условиях, не имевших аналогов никогда прежде в прошлом. Но — выжили! Спасли город и себя. Для себя и для меня, родившегося гораздо позже. Они не делали это специально. Они делали это потому, что они не могли иначе.
Они не были изысканно деликатными и утончённо галантными, как их французские, голландские, датские или пражские коллеги по военному несчастью.
Они были хмурыми, мало улыбчивыми и скверно одетыми, часто грубыми и неласковыми. Но они — не сдались! Просто не сдались, и всё!
И победили всех!
И не злобой, не отчаянием, а великими силами добра и милосердия, оказавшимися крепче железобетона и брони.
Это добро и это милосердие, проверенные жизнью в нечеловеческих условиях, стали основой ленинградского характера — вредного, ехидного, снисходительно-ироничного и всегда — честного, искреннего в приятии или неприятии чужого.
И оказалось, что научить этому добру и этому милосердию нельзя! Другому — можно! А этому — нельзя. Этому вообще нельзя научиться. Это нужно прожить самому. День за днём и год за годом.
Это нельзя понять на Пискарёвке. Но можно понять, заглянув в глаза последним оставшимся Ленинградцам.
А если такого Ленинградца нет поблизости, есть другой способ.
Надо всего лишь дождаться зимы, первых морозов и первого снега. И выйти рано утром в город, взяв с собой из дома два узких кусочка чёрного хлеба.
И тогда многое вдруг станет ясным. Хотя и не всё.
Два раза я пытался сделать это. И оба раза не смог.
Не хватило сил.
А у них — хватило. А как — они и сами не могли объяснить. И вот то самое, что они не смогли описать словами, и означало "быть Ленинградцем".