Жена Елизавета, держа его под руку, взглянула на меня своими огромными глазами, «прожгла» взглядом, ничего не сказала. Губы поджаты. Я подумал: злюка.
И вот — у них дома на Сретенском бульваре. Оказалось, тем для разговоров у нас с Глебом Глебовичем так много, что мы не можем наговориться. Я, бросивший курить, то и дело хожу с хозяином на балкон, чтобы не прерывать беседу. Современное кино, евразийцы, Блок, Саша Соколов, Путин, Америка, происхождение Глинок… Говорим «взахлёб» обо всём. За этот вечер сближаемся. Приходит Лиза. Совсем другая чем тогда, после спектакля. Улыбается: «Что пьём, мальчики? А мы с Петровичем спирт пили. Нет, я не буду больше. Ну, одну…» Рассказывает что-то из её мира: историю несчастной в метро, которую гоняет и бьёт милиция…
Очевидная боль в рассказе прикрывается Лизиным смехом. Я улыбаюсь, но мне не смешно. Я понимаю: так рассказывать может только человек, живущий внутри этой боли. Ежедневно. Немного обескураживает её мат, но к нему быстро привыкаешь. Более того — его перестаёшь замечать, потому что он тоже часть её мира. Глеб, как будто оправдываясь нашим с ним затянувшимся застольем, что-то хорошее говорит обо мне, Лиза переводит на меня взгляд (и — мгновенно — чувство, что «высвечен», как на сцене), с улыбкой протягивает рюмку: «Ну, Бурыкин (она потом только по фамилии меня и называла), выпьем?» Чокаемся. Возникшая невольная симпатия со временем укрепляется, хотя наши миры различны и не соприкасаются.
Я стал бывать у них запросто. То свой новый фильм покажу, то просто соскучусь по общению. С очень редкими людьми я чувствовал соприкосновение, когда не сам по себе разговор имеет ценность, а тёплые щекочущие нити во время разговора: признак приятствия человека перед тобой. Так было с Глебом, так было с Лизой. С Лизой даже выходило ближе. Возможно, за счёт меньшей разницы в возрасте. С Глебом на ты мы перешли много позже, чем с Лизой. Очень хорошо помню один летний вечер, когда они, оба курящие, часто выходили на лестничную клетку, и я с ними. А, поскольку разговор не прерывался, то в результате в квартиру ходили всё реже. Глеб прикуривал от потухающей сигареты.
Меня поразило, что он всё знает о Лизиных пациентах, добавляя её рассказы или прося: «Ой, расскажи вот об этом!» Она рассказывала с удовольствием, мы хохотали (в её мире и смешного хоть отбавляй). Глеба стали теребить телефонными звонками, и он всё убегал ответить, пока какой-то уж совсем серьёзный звонок не вынудил его надолго остаться в квартире. Лиза сидела на ступеньке, на подушечке, принесённой Глебом, пепельница рядом, спиной к окну, лицо в полумраке. Я — на ступеньку ниже, прижавшись к перилам, за которыми вздрагивала сетка шахты, когда лифт со стуком и завыванием начинал движение, и тогда мы загадывали, на каком этаже он остановится. Заговорили о детях… о том, что мало нарожали — и мы, и они с Глебом…
Рассказала, что у неё был выкидыш… Я был немного ошарашен её откровенностью. И вдруг Лиза вся подалась вперёд: «Бурыкин, ты понимаешь, что каждая мать — Богородица? Ты это понимаешь?» Я опешил от её напора, от этого почти кощунственного сравнения… В темноте светились её глаза. Они — светились. И взгляд был испытующим. (Обжигающим уколом пронзила толстовская фраза о блеске глаз Анны, который она, как «ей казалось», видела в темноте). Я пробормотал что-то… Молчали мы несколько минут, пока не вернулся Глеб.
То, что Глеб так подробно знает историю Лизиных пациентов, меня потрясло. При всей похожести Лизы и Глеба, Глеб совсем другой. И хотя тоже приходится заниматься — в силу адвокатской деятельности — грязью низов, его прирождённый аристократизм как бы ставит стену между ним и тем миром, который он знает, но который, в отличие от Лизы, не его… В тот же описываемый вечер Лиза подосадовала, что Глеб подчёркнуто воспитывает в их детях особую ответственность происхождения от дворянского рода Глинок.
«Я — нет, ерунда это», — сказала она. И тогда я понял, как Глеб любит Лизу. Только любящее сердце способно так проникать в мир, по природе чуждый тебе, которым живёт твоя женщина… Ещё раз убедиться в силе любви Глеба я смог после гибели Лизы…
У них обоих была одна особенность, поражавшая меня: казалось бы, сочетание несочетаемого. Утверждённые в православной вере, каждое воскресенье бывавшие на службах Сретенского монастыря, они водили знакомства с людьми такого ярого либерального толка, что я диву давался! Лизин восторг от Ходорковского; хвала Прохорову; превосходные степени — Красовскому; вечно вокруг какие-то подружки, делающие глянец — пустейшие буржуазные журналы…
Неумение разглядеть людей? Неразборчивость? Убеждён, дело в другом. И Глеб, и Лиза обладали удивительной, почти детской, способностью очаровываться человеком, который сделал хоть что-то доброе… В Лизином случае конкретно — её Фонду «Справедливая помощь». Поэтому-то, например, в компанию хвалимых угодил и лидер политической партии «Справедливая Россия» Сергей Миронов, которого в либерализме заподозрить едва ли возможно.
А либеральный участок «отплатил» Лизе потоком публичной брани, как только она, как всегда безоглядно, бросилась в Донбасс спасать раненных и больных детей…
Я очень хотел познакомить Лизу с Леной. Глеб — так случилось — познакомился с Леной раньше, называл «твоя удивительная жена», говорил, что она «сошла с полотен Питера де Хоха». Мне, конечно, льстило. А Лена Глеба полюбила сразу: его живость ума, юмор и свет, который от него исходит… И вот — мы у них. Первое напряжение скоро прошло, однако Лиза за весь вечер не произнесла матерного слова. Это была осень принесения в Москву Пояса Богородицы из Ватопедского монастыря на Афоне. Глядя по телевизору на многочасовые очереди, я позвонил Илюше Рыбакову, — он участвовал в организации — попросил, чтобы провёл… Илюша обещал.
О чём Лена простодушно и рассказала за столом. А Лиза достала поясок, который раздавали приложившимся, сообщив, что его ей подарил бомж, и рассказав его историю, конечно, жутковатую… Надо сказать, что совесть подсказывала нам не идти через Илюшу, тем более мы знали, что всякие чинуши имеют свой ход, не смешиваются с народом, так сказать. Быть в их числене хотелось. Лиза этим пояском от бомжа только утвердила нас в правильности выбора. Я позвонил Илюше, мы отказались. Подумали — значит, не судьба.
Осень была холодной, и Лена — мерзлячка — заболела бы точно, как бы не грелась в восьмикилометровой очереди… Но произошло чудо. В промозглый вечер 28 ноября 2011 года, последний вечер, когда пояс Богородицы был в Москве, включаю телевизор, и первая новость — что сегодня «очередь сократилась до трёх часов» (а были дни, когда стояли 26 (!) часов). Мы хватаем такси и едем. И получается так, что подъехать можно только с Соймоновского проезда (а — небольшая уже — очередь тянется по Пречистенской набережной). Выходим из такси, раскрываем зонтики и спешим в конец очереди… И вдруг милиционер, только что переименованный в полицейского, открывает нам заграждение.
— Можно? — спрашиваю я. Он кивает. Почему так произошло? — не знаю. Но так было. Мы отстояли всего час. Приложились. И получили точно такие пояски и иконку, как Лизин бомж…
Запомнились ещё два вечера. Я показывал Глинкам свой фильм «Сын за отца», герои которого — мальчишки, живущие при храме Вознесения Господня за Серпуховскими воротами в Москве. Их отцы погибли в Чечне, а они мечтают стать военными. Разновозрастные, из разных городов, из разных семей, они являли собой настоящее братство: старшие присматривали за младшими, никогда не оставляя их без заботы и помощи; так и называли друг друга братьями. Каждое утро отправлялись в Строгино, в Морской кадетский корпус Героев Севастополя, всех в метро изумляя красивой формой.
Несмотря на то, что нынешние кадетские корпуса (изуверски переименованные в школы) мало имеют общего с кадетскими корпусами Российской Империи, особенно по части нравственности, «мои мальчики», как я их называл, держались. Они учились там, да, но не смешивались с москвичами, держались друг друга, и это было зримо. В общежитии своём вместе молились, вместе трапезничали, играли в настольный теннис, боролись в спортивном зале… Жили без телевизора… Как-то точно своим детским умишком определяли, где добро, где зло… Старшие братья, в силу своего опыта — давали советы младшим. И те прислушивались.
— Жалко их, — сказала она.
— Почему жалко, Лиза?
— Вот выйдут они такие теперь в мир, и будет трагедия. С каждым.
Глеб и я, мы стали возражать, она не спорила, только молча пожимала плечами на все наши аргументы. Правда, вставая с кресла, сказала вдруг:
— Но зато, Бурыкин, теперь я знаю, кто должен снять фильм обо мне, — и улыбнулась.
О ней были сняты документальные фильмы. Я считаю, что собственно личности Лизы нет ни в одном. Этот странный человечек, маленькая женщина, такая же беззащитная и хрупкая, как, в сущности, любая женщина, — она взвалила на себя ношу, едва ли посильную простому смертному: ежедневно пропуская чужую боль через себя, помогать, помогать, помогать… Работа хорошего священника.
И как от всех этих сотен (если не тысяч) историй не сойти с ума! А истории все — с грязнотцой, подчас похабные, подчас такие, что не захочешь слышать в пересказе, не то, что из первых рук. Но Лиза любила этих несчастных. Всех. И я знал: она была защищена. Любовью Глеба. Я знал это, потому что видел. И она ценила его любовь. Однажды я был свидетелем настоящей семейной сцены. Какая-то их общая знакомая родила. И назвала сыном Глебом. Когда Лиза об этом узнала, метнулась на кухню, где мы с Глебом сидели, и сильно ударила его по затылку, грозно вопрошая:
— Почему она назвала ребёнка твоим именем?
— Не страшно отправлять Лизу одну?
Он ответил:
— Я ничего не могу сделать. Это её суть. Я не могу её остановить. Я не могу это изменить. Она такая.
После того, как либеральная тусовка набросилась на Лизу со всей известной сплочённостью, будто кто бросил клич, за то, что вывозит больных и раненных детей из Донбасса, она стала резка до болезненной остроты. Это второй вспомнившийся мне вечер, когда буквально «влетев» на кухню и бросив сумку, Лиза плюхнулась на стул…
Точную тему нашего с Глебом разговора не припомню, что-то отвлечённое, поэтическое… Я взял бутылку водки, намереваясь налить Лизе, она махнула рукой: не надо, продолжайте, не хочу вам мешать. А мы действительно были увлечены и, разгорячённые выпитым, спорили. Я, бывает, в таких спорах повышаю голос. Глеб — никогда. Он только может прервать: «Ну, послушай, ну, послушай…», и дальше — его аргументация, в заключении которой: «Понимаешь меня, понимаешь?» «Понимаю, но…» Спор продолжился. Краем глаза успеваю заметить, что Лиза налила себе и выпила. Такого никогда не бывало, чтобы — одна, без тоста… И в возникшей паузе нашего спора Лиза, жёстко смотревшая на меня, вдруг спросила:
— А почему вы не едете в Донбасс?— Кто вы, Лиза?
— Ну, все.
Я как-то смутился, не знал, что ответить. Глеб стал что-то мямлить:
— Ну, не всем же заниматься тем же, что ты… Кто-то этим, кто-то тем…
Лиза не сводила с меня глаз. Я понял, что стал сейчас для неё зримым воплощением диванных войск.
Я готов был провалиться сквозь землю. Лучше бы она ушла. Но она сидела и смотрела на меня. Я поднял глаза.
— Наливай, Бурыкин! — разрядила она напряжение, протянув рюмку. Когда выпили, я сказал:
— Лиза, возьми меня с собой.
— Нет, Бурыкин, убьют тебя там, а мне перед твоей семьёй отвечать…
Потом я узнал, что она никого из Москвы не брала в Донецк.
8 декабря 2016 года мы увидели Лизу в «Новостях»: Путин вручал ей Государственную премию «за выдающиеся достижения в области правозащитной деятельности». В ответном слове она сказала: «Завтра я лечу в Донецк, оттуда в Сирию. Мы никогда не уверены в том, что вернёмся назад живыми, потому что война это ад на земле. Но мы уверены в том, что добро, сострадание и милосердие работают сильнее любого оружия». 25 декабря 2016 года я внезапно проснулся в 5 утра. Проворочался с полчаса, но заснул до 7-ми, включил телевизор. Я был один — Лена ждала меня на следующий день в Риме. Сказали невероятное по одному каналу, по второму, мол, предположительно на борту исчезнувшего в 5.27 с радаров военного самолёта Ту-154 могла находиться и Елизавета Глинка… Часов в 8 я позвонил Глебу.
— Её больше нет. Это правда. Извини, не могу говорить…
И я не мог. Рыдания душили меня.
В тот приезд в Италию мне удалось наконец побывать в Бари. Я молился у мощей святителя Николая за упокой Лизы и за здоровье Глеба и их детей — Лёши, Кости и Ильи, а накануне — через пять дней после её гибели — мне приснился странный сон… Квартира родителей на Ярославском шоссе. Много незнакомых людей, очень накурено. Я понимаю, что это тризна по погибшим в том самолёте.
Протискиваюсь в гостиную, надеясь найти знакомое лицо. И вдруг прямо передо мной оказывается Лиза. Мы так рады, что бросаемся друг к другу. Я хватаю её в охапку, она такая лёгкая, и от взаимной радости начинаем рыдать, она утыкается мне в шею… При этом она хочет что-то сказать, важное (так я понимаю во сне), но рыдания её душат и не дают сказать ни слова. Я несу её в свою детскую, чтобы остаться наедине, но и там — люди, на которых, впрочем, мы не обращаем внимания. Внезапно «отлипаем» друг от друга, и оказывается, что слёз — нет. Мне стыдно за то, что притворялся. Но и Лиза притворялась тоже, и потому она «снимает» мою неловкость смехом. Я тоже смеюсь. И нам хорошо, что мы поняли друг друга. Я опускаю её на пол и просыпаюсь…
Долго не пускали пройти на территорию монастыря, какие-то ответственные перекладывали ответственность на других ответственных, долго сверяли списки, в которых мы не находились, естественно, а у меня перед глазами белел этот листок: «Елизавета Глинка»…
У Миши оказалось удостоверение прессы, и нас, наконец, пустили. На паперти — деревянный восьмиконечный православный крест, венок с надписью (золотом на чёрном): «Не было такой и не будет». В центре храма — закрытый гроб с российским флагом, улыбающаяся Лиза на фотографии…
…Народ шёл и шёл, цветы и венки прибавлялись. Те, кому Лиза помогла, привезя с войны на Донбассе, были заметны особо. В толпе — Грэм Филиппс, растерянный и заплаканный; насупленный, собранный Деян Берич. Глеб с детьми то и дело поднимались, принимая выражение сочувствия от людей и из властной вертикали, и из либерального сообщества. Часа в два — перед заупокойной службой — всех попросили уйти…
Увиделись мы с Глебом вновь только в феврале 2018 года. Всё время с Лизиной смерти он избегал встреч. Много работал, чтобы отвлечься. Занимался делами фонда «Справедливая помощь», созданного Лизой… А я и не лез. Каждый переживает своё горе по-своему. А в феврале сговорились встретиться у Новодевичьего, чтобы сходить на могилу. С Глебом был Лизин брат, Андрей, немногословный грустный человек.
У могилы Глеб, ни к кому не обращаясь, говорил: «Она святая, она святая». Среди смёрзшихся цветов, присыпанные снегом, торчали разноцветные детские игрушки. «Ой, так здорово, что их приносят!» — радовался Глеб, и улыбался, и смахивал слезу. На обратном пути к метро он сказал: «Не обижайся на меня, что мы не встречаемся. Дело не в тебе. Я стал другим. Я хожу к ней каждое воскресенье. Понимаешь, я умер вместе с ней».