Но те, кто кричат «СУГС», не знают этого отрывка из «Полтавы»… И песен бабушек они не знают.

Лучче тоби буде, як в риднои мами…

И Галя–дура, поехала с ними… А я сидела в темноте рядом с бабушками и страшно переживала за нее. Было мне лет девять, сидели мы под вишней в Долгинцево поздним летним вечером. Украинским вечером — тёмным и пахучим. Тихим–тихим, теплым–теплым, какими бывают на всем белом свете только украинские вечера. В них погружаешься как в парное молоко и напитываешься на всю холодную осень и зиму. Песню пела баба Дора — сестра моей бабушки. У неё не было детей, и она любила нас без памяти.

Иногда мне снится дорога от вокзала к бабе Доре, на улицу Коммунарную 114. И всё никак не могу её найти. Там широченные сельские улицы, заросшие травой, а по бокам — хаты. Доехать было не на чем, и мы шли пешком. Белый белёный дом — не большой и не маленький. Я помню его весь изнутри, прохладные полы, устланные половичками. Я любила наводить порядок и мыть полы. Это такое удовольствие… В доме было много волшебных мест. Дедушкина комнатка с иконками, там же — прелестный чёрного дерева столик с зеркалом. Почему я не перевезла его в Одессу???

 

В большой комнате — ставни на окнах. Мы закрывали их во время жары. Старый платяной шкаф, полный бабдориных платьев: много крепдешина и белых воротничков. Я любила в них наряжаться, надевала её туфельки — одни единственные, чёрные, на каблучке, брала бандуру(!!!) и шла в сад. Там я спивала много чего. Бренькала на бандуре и спивала. «Дивлюсь я на небо…», « Ой, пид вишнею, пид черешнею…», «Ихали казаки вид Дону до дому, пидманули Галю, забрали з собой…». У бабы Доры был хороший голос, он до сих пор звучит во мне…

Потом мы долго сидели в темноте под звёздами и разговаривали. Какое это чудо — разговоры с бабушками украинской ночью…Какая это прелесть — украинская ночь. Всё вокруг стоит тихо, не шелохнётся. Сад замер, каждый листочек замер. Только звёзды мигают. А бабушки рассказывают.

 

Передача памяти из рук в руки. Про оккупацию, про поезд из Ярославля через Волгу, когда мост казался бесконечным, потому что пикировали немецкие бомбардировщики и бомбы падали то с одной, то с другой стороны в воду. И все боялись дышать. Про деда Якова — их отца–сапожника, про мою бабушку, которая была великая мастерица и из обрезков кожи и дерева сооружала себе босоножки. «Рыжик, — так звали её в детстве, — сделай и мне такие же»… Про бабдориных ухажеров. Один из них стал потом маршалом Советского Союза, но не нравился он ей, а зря — как бы волшебно могла сложиться наша жизнь… Эх, баб Дора, баб Дора, ну зачем ты выбрала Гришку, хулигана и пьяницу?

Много чего услышала и узнала я поздними вечерами под вишней–чернокоркой, из которой самое вкусное варенье получается. А на стене в большой комнате висели чёрно–белые фотографии и портреты. Бабушки в маленьких шляпочках. Моя детская фотография. И фотография хора им. Верёвки с бандурами — кто–то из троюродных братьев пел в нём.

А потом начинались сборы. Баб Дора собиралась отвозить меня в Североморск, где служил отец — Пётр Иннокентьевич, родом из небольшого сибирского города Колпашево, что на Оби. Через всю страну везла меня бабушка, и я помню эти ужасающе огромные плетёные корзины с помидорами и яблоками, обшитые сверху тканью, которые мы везли на Север. Ужас! Четырнадцать мест. Помню, как мы метались по перрону в Ленинграде, как уже почти на ходу забросили меня, а потом эти 14 корзин, потом бабушка с дедом запрыгнули.

…Вот это всё так и стоит перед глазами. Домик. Цветы вдоль дорожки (вдруг вспомнила название — космеи). Лягушка в дворовом душе. Кажется, я помню всё. Бабушкино синенькое платье в цветочек. Огромные пирожки с вишнями. Чёрное небо в звездах… «Ой, пид вишнею…»

Но иногда мне хочется подойти к орущим «Слава Украине!» и сказать: «Вот я начну петь песню, а ты продолжишь». Это — как тест. Уверена, большинство не сможет. Потому что песни — это код. В них — душа народная. Ну и что, что говорить не умею. А вот директорша маленького одесского музея, чиновница, которая быстро перекрасилась, быстро научилась говорить. Ей же карьеру делать. Но не спасёт это ее музей. Ой, закроют его, как пить дать. Потому что основан он русским человеком, и украинского в музее — ноль. Как и в Пушкине Александре Сергеевиче.

 

Зато лучше его никто не сказал про украинскую ночь… «Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звёзды блещут. Своей дремоты превозмочь не хочет воздух, чуть трепещут сребристых тополей листы…». Но те, кто кричат СУГС, не знают этого отрывка из «Полтавы»… И песен бабушек они не знают.