Правда очень быстро светлые лица «воинов добра» спрятались под балаклавы и шарфы…
Хорошие такие глаза были, светящиеся. Девочки с термосами кофе, мальчики, изо всех сил изображающие, что они уже выросли и не играют в революцию, а прямо вот делают ее. Такие золотые дети, солнечные летние дети, свято уверенные, что весь мир – их игровая площадка, что можно играть сколько угодно, но не будет ничего страшного.
С одной стороны, они вроде как почти большие и опьянены своей способностью изменить что-то в крупных масштабах, с другой стороны – ответственности не завезли, ничего страшного и критичного не случится, а если что-то сильно поломается, то придет папа и все починит.
Один хороший бард писал тогда, что приехал на Майдан и увидел светлые, прекрасные лица с одной стороны – и морды с другой. Не будем называть имя этого барда, он уже написал свою самую прекрасную песню про СССР, и за это ему можно простить многое.
Ну, в общем, суть в том, что лица действительно прекрасные были. То есть, вот окрыленные радостные дети – это вообще красиво. Вы когда-нибудь на Новый год в детский сад приходили? Вот там похоже. Стоят дети под елочкой, и верят, что сейчас все станет лучше.
Это был самый дорогой Новый год в истории страны.
Дети сломали елку, дети убили своих родителей, и Деда Мороза тоже, дети остались танцевать в разбомбленном здании детского сада, в лужах крови, все упоеннее, все безумнее.
Кто бы сказал им тогда, светлым летним детям, когда все только начиналось, — что страна развалится, что они же, такие прекрасные и гуманные, с кофе, печеньками, хорошим настроением, — выйдут убивать своих бывших друзей?
Ну то есть, догадаться можно было. Если ты не радостный ребенок в детском саду, а воспитательница, или там родитель, или просто мимо проходил. Становится видно и кастрюли, надетые на голову, и текущие по лицу слюни, и страшное это, пугающее безумие. Становится видно, что это не новогодний утренник, это уже «Повелитель мух». Там тоже детишечки были, ага.
Вскоре они уже не светились глазами в ожидании чуда. Вскоре они заливали горючую смесь в бутылки и швыряли их в живых людей. Они хотели свой новогодний подарок, на остальное было плевать. В их мире, на их празднике, существовали только они. Все остальные были статистами.
Они попробовали разрушать, им понравилось. Они продолжили.
Мой город стоял всем смертям назло, и стоял бы еще целый век,
Но против зла, город выдумал зло и саванным стал ему снег
Возможно, что солнце взойдет еще раз и растопит над городом льды,
Но я боюсь представить себе цвет этой алой воды!
Красные листья падают вниз и их заметет снег
Красные листья падают вниз и их заметет снег
…я никогда не хотела убивать. Я всегда думала: каждый человек – это мир, это великая ценность, каждый человек имеет право на выражение своего мнения. Ну, понимаете, мы же с этими детьми росли на одних и тех же ценностях – торжество гуманизма, вот это все…
Я теперь думаю: если бы по ним тогда начали стрелять – не вот эти кукольные снайперы, непонятно кем нанятые, а вот по-настоящему; если бы «Беркуту» дали приказ, которого так ждали; если бы на детский праздник двинули танки – это бы предотвратило столько зла и крови.
Но мы никогда не можем знать этого заранее. Мы не можем выбирать меньшее зло, чтобы, возможно, предотвратить большее. На самом деле, все мы тогда сделали правильно, правильно танки не двинули, правильно не стреляли в них. Мы тогда еще не имели такого морального права. Сделали бы – сами бы превратились в это чудовище, которое они породили. Так пока держимся.
Короче: так было бы эффективнее, но так было бы неправильно. Понятно?
Хотя им тоже было бы проще умереть тогда, счастливыми и обнадеженными. Не теперь – умирать в полевых госпиталях, с ногами, оторванными миной, выпущенной бывшим одноклассником. Не теперь – на развалинах страны, среди гнили и нищеты, среди дорогих квартир и машин бывших революционеров. Не теперь, когда новые и новые голодные дети выходят требовать подарок к Новому году, теперь хоть кусок хлеба со сладким чаем.
Им было бы проще умереть тогда, но им придется умереть сейчас. За все. За разрушенную страну, за разбитые дома, за погибших детей и женщин, за умерших от голода и страха стариков.
Мельницы господа бога мелют медленно, но размалывают все до конца.